Неточные совпадения
Фактами такого рода Иван Дронов был богат, как еж иглами; он сообщал, кто из
студентов подал просьбу о возвращении в университет, кто и почему пьянствует, он знал все
плохое и пошлое, что делали люди, и охотно обогащал Самгина своим «знанием жизни».
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не
плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как профессор к
студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
— Вот, например, англичане:
студенты у них не бунтуют, и вообще они — живут без фантазии, не бредят, потому что у них — спорт. Мы на Западе
плохое — хватаем, а хорошего — не видим. Для народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм — чем крепок? Именно — этими зрелищами, театральностью. Народ постигает религию глазом, через материальное. Поклонение богу в духе проповедуется тысячу девятьсот лет, но мы видим, что пользы в этом мало, только секты расплодились.
— Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано; идет
студент, я привязалась к нему. Он ничего не сказал а перешел на другую сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его за руку. «Нет, я говорю, не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А я вас прошу об этом, оставьте меня», он говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем». «Ну, так я с вами пойду. Вы куда идете? Я уж от вас ни за что не отстану». — Ведь я была такая бесстыдная,
хуже других.
Студентом он все бывал или в Дворянском собрании, где встречал и прелестные лица и элегантные туалеты, или в Немецком собрании, где были немочки и дочери небогатых чиновников, которые все имели, по большей части, испитые,
худые физиономии, но все-таки у них были лица человеческие, а тут вдруг он увидел какие-то луны ходячие, какие-то розовые тыквы.
Как я пришла домой, все мамаше и рассказала. А мамаше все становилось
хуже и
хуже. К гробовщику ходил один
студент; он лечил мамашу и велел ей лекарства принимать. А я ходила к дедушке часто; мамаша так приказывала.
— Вы, однако, ужасно с этих пор переменились,
похудели, — продолжал
студент.
Единственная причина, по которой он мог выбрать его из всех товарищей и сойтись с ним, могла быть только та, что
хуже Безобедова на вид не было
студента во всем университете.
Иленька, который, к удивлению моему, не только холодно, но даже презрительно мне поклонился, как будто желая напомнить о том, что здесь мы все равны, сидел передо мной и, поставив особенно развязно свои
худые ноги на лавку (как мне казалось, на мой счет), разговаривал с другим
студентом и изредка взглядывал на меня.
— Не то, не то, совсем не то, — заговорил он вдруг своим гадким выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя золотым перстнем, который у него слабо держался на
худом пальце левой руки. — Так нельзя, господа, готовиться в высшее учебное заведение; вы все хотите только мундир носить с синим воротником; верхов нахватаетесь и думаете, что вы можете быть
студентами; нет, господа, надо основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
Отец Литвинова, в бытность свою в Москве, познакомился с Осиниными, имел случай оказать им некоторые услуги, дал им однажды рублей триста взаймы; и сын его, будучи
студентом, часто к ним наведывался, кстати ж, его квартира находилась не в дальнем расстоянии от их дома. Но не близость соседства привлекала его, не
плохие удобства их образа жизни его соблазняли: он стал часто посещать Осининых с тех пор, как влюбился в их старшую дочь Ирину.
Домна Пантелевна. Так вот не уйду же. Ишь ты… Сама разобидит мать как нельзя
хуже, да еще разные свои претензии представляет… «Умные разговоры». Не глупее я тебя с студентом-то с твоим, с лохматым.
Я думаю о себе самом, о жене, Лизе, Гнеккере, о
студентах, вообще о людях; думаю нехорошо, мелко, хитрю перед самим собою, и в это время мое миросозерцание может быть выражено словами, которые знаменитый Аракчеев сказал в одном из своих интимных писем: «Все хорошее в свете не может быть без дурного, и всегда более
худого, чем хорошего».
Я старик, служу уже тридцать лет, но не замечаю ни измельчания, ни отсутствия идеалов и не нахожу, чтобы теперь было
хуже, чем прежде. Мой швейцар, Николай, опыт которого в данном случае имеет свою цену, говорит, что нынешние
студенты не лучше и не
хуже прежних.
С тех пор как я был
студентом, он, кажется, не стал ни лучше, ни
хуже.
— Так то —
студенты с Воскресенской улицы, штатские, с университета, я ж говорю о духовных, с Арского поля! Они, духовные, сироты все, а сирота растет, обязательно, вором или озорником,
плохим человеком растет, он же ни к чему не привязан, сирота!
Да и вообще я вам скажу: сколько я шатущего народа ни видал, нет
хуже, как те, которые из образованных свихнулись: все эти корнеты отставные, пропившиеся
студенты или вот еще — актеры.
Иван Михайлович. Ну, шинель, собачий сын! Что ты думаешь? По-старому? Правда твоя, Марья Васильевна, все
хуже стало. И уставные грамоты
хуже, и школы, и
студенты… все это яд, все это погибель. Прощайте. Только бы догнать их, хоть на дороге. Уж отведу душу! Петрушку розгами высеку! Да.
Худые надежды подавал тоже и медицинский
студент.
И среди
студентов в шестьдесят четвертом номере стало
хуже.
На третьем курсе, недели через две после начала занятий, я в первый раз был на вскрытии. На мраморном столе лежал
худой, как скелет, труп женщины лет за сорок. Профессор патологической анатомии, в кожаном фартуке, надевал, балагуря, гуттаперчевые перчатки, рядом с ним в белом халате стоял профессор-хирург, в клинике которого умерла женщина. На скамьях, окружавших амфитеатром секционный стол, теснились
студенты.
— Чем же это
худо? — спросил
студент.
И не мог я не видеть резкого контраста между такой
плохой подготовленностью
студентов (державших не иначе как на кандидата) и тем"новым"духом, какой к 60-м годам начал веять в аудиториях Петербургского университета.
А четверка считалась
плохим баллом в поведении. И ее получил
студент, который по своему образу жизни, особенно на втором курсе, мог считаться примерно благонравным. Но, вероятно, инспектор (как бывало и в гимназии) усмотрел в выражении моего лица и тоне недостаточно благонамеренный дух.
Нестройно орали украинские и студенческие песни, пили друг с другом брудершафт, объяснялись в любви, обнимались и целовались. Я крепко целовался с высоким, очень
худым студентом-однокурсником по прозванию Ходос и говорил ему...
— Говорят, что нет поганей и
хуже на свете, как нечистая сила, а я так понимаю, ваше высокоблагородие, что нечистая сила самая образованная. У чёрта, извините, копыта и хвост сзади, да зато у него в голове больше ума, чем у иного
студента.
По тому же тротуару, от ректорского дома к церкви, выкрашенной в красно-бурую краску, шел
студент, с поношенным пальто внакидку, рослый,
худой брюнет, в бороде; на вид сильно за двадцать. На крупном носе неловко сидели очки. Волосы он запустил довольно длинные. Цвет околыша фуражки и воротника показывал, что он донашивает свое платье. И сюртук и пальто были под стать цвету голубого сукна.
Публика была скромная, много девушек, без куафюр, в просто причесанных волосах и темных кашемировых платьях, молодые люди в черных парах,
студенты университета и академии, но не мало и пожилых, даже старых мужчин, с седыми бородами, лысых,
худых и толстых, с фигурами и выражением лица писателей, художников и особого класса посетителей публичных чтений и торжеств, существующего в Петербурге.
— Все это прекрасно. И я не желаю умалять достоинство таких
студентов, как Заплатин. Но позвольте мне сказать вам, дорогая Надежда Петровна. Такой — как вы сами назвали его как-то — прямолинейный человек вряд ли способен подняться над своими, хотя бы и очень честными, взглядами на жизнь. Его карьера артистки, которая открывается перед вами, пугает. Да он и не признает за искусством его высокого значения. Что такое для него красота? Или финтифлюшки, или,
хуже того, чуть не разврат.